 О праздничной яркости их одежд уже сказано — но нельзя не сказать и о яркости лиц. Мало того, что женские лица здесь, в Индии, и сами собой словно светятся — белки глаз ярки, взгляды радостны, зубы жемчужны — так эти лица ещё и украшены, словно витрины.
По темени, между аспидно-чёрных волос горит ярко-карминный пробор, во лбу светится алое пятнышко, в левой ноздре — золотое кольцо, по смуглым щекам бьют, звеня и сверкая, тяжёлые гроздья серёг, а шея отчёркнута яркой радугой бус — так, что лицо индусской красавицы представляется даже не столько твореньем природы, сколько сложным и несколько вычурным произведеньем искусства.
Не забыто и тело. Браслеты звенят и сверкают повсюду, где только возможно: и на обеих руках, от локтей до запястий, и на смуглых лодыжках. Женщинам Индии, кажется, жаль, что у них только по две руки и ноги; будь конечностей больше, нашлись бы места для иных украшений. Недаром своим божествам индусы так щедро раздали по несколько пар лишних рук; а что есть образ бога — как не мечта человека о самом же себе?
А кольца? Мало того, что ими унизаны чуть ли не все пальцы рук — так ещё и на длинных, не сдавленных обувью пальцах женской ноги непременно увидишь кольца, обычно серебряные: их матовый блеск хорошо сочетается с красным, лаковым цветом ногтей.
Но всего поразительней то, что в таком вот торжественном сари, похожем скорей на парадную тогу богини, чем на бытовую одежду, во всём этом блеске браслетов и ожерелий, черепаховых гребней и звонких серёг, мерцании поясов и колец, во всей этой яркой раскраске ногтей, рук и щёк — индусские женщины месят навоз или доят коров, рыхлят землю мотыгой или носят на голове неохватных размеров корзины с бельём, кизяком, овощами. То есть в самом нарядном и праздничном виде индуски нередко работают самую грязную и непростую работу. Как это возможно — и как вообще можно двигаться, замотавшись в пятиметровое сари? — есть одна из загадок таинственной этой страны.
Женщину в Индии называют "склад украшений”, имея в виду, что, за неимением сейфов для хранения ценностей всё, чем богата семья — серебро, золото, драгоценные камни — надевают на женщину. Но, скорее, тогда уж не склад, а ходячая ювелирная выставка; только выставка эта способна ещё заразительно-звонко смеяться и петь, танцевать — да и просто сводить с ума своим ярким и умным, насмешливо-радостным взглядом.
Для меня несомненно: индийские женщины — это главное чудо страны. Здесь, спустя тысячи лет после эры матриархата, снова чувствуешь: женщина есть божество. Нет, конечно, я знаю всё то, чем можно разрушить моё утверждение. Я знаю, что, скажем, в жене, не родившей мужу ребёнка, здесь не видят полноценного члена семьи. Я знаю, что ещё в девятнадцатом веке сожжение вдовы заживо, вместе с усопшим супругом — было обычным и одобряемым делом. Я знаю и о многожёнстве, и о том, как здесь не желают рождения девочки — потому что это сулит семье в будущем только убытки: поди-ка, скопи на приданое, да на свадьбу — я знаю многое из того, чем унижена женщина в Индии.
Но, даже зная всё это, нельзя не почувствовать царственность и неприступность красавиц, которые, словно павы из сказки, ступают по грязным, загаженным улицам — и к которым не пристаёт эта грязь, эта пыль, этот скучный и будничный мусор. К ним не пристаёт даже похоть: индийская женщина, кажется, окружена неким облаком целомудрия.
Эротики, как нарочитого разжигания похоти, в Индии нет вообще: это ясно любому, кто здесь побывал. Считать, что "Камасутра” и барельефы Кхад-журахо задают тон здешней жизни — всё равно, что верить в медведей, бродящих по улицам русских селений. За всё время моего пребывания в Индии я ни разу не видел ни женской коленки, ни поцелуя на людях, ни двусмысленно-томного и порочного взгляда — ничего из того, чем буквально напитана жизнь старой доброй Европы.
Целомудрие Индии простирается вплоть до того, что в делийском метро женщинам отводят отдельные вагоны — для того, чтоб не подвергать женскую скромность безнравственной и унижающей давке. Как-то я второпях залетел в такой женский вагон: от меня тотчас отвели взгляды и посторонились, словно я был прокажённым. Да у нас, зайди я хоть в женскую баню — и то не возникло б такого единодушного отторженья мужчины как инородного тела.
Конечно, это память о матриархате, о тех временах, когда женщина была главой рода — и помыкала мужчинами по своему усмотрению. До сих пор, кстати — ив штате Керала, и в некоторых гималайских районах — сохранился уклад многомужества, когда женщины открыто допускают к себе разных мужчин (для каждого определён его день) и рожают от них детей — которые юридически числятся детьми её брата.
Написал сейчас это — и тут же вспомнил нечто прямо противоположное: предложение стать многожёнцем. Ехал я как-то с гор в битком набитом кузове пыльного грузовичка. Вокруг меня шевелилось, смеялось, болтало множество молодых женщин, детей — которые вели себя очень свободно, не страдая ни от тесноты, ни от моего присутствия.
Слово за слово, разговорился с соседками. "Сколько же у тебя жён?” — с интересом спросили меня. И узнав, что жена только одна — все семь или восемь моих собеседниц стали буквально валяться от смеха! "Only one!” — "Только одна!” — восклицали они, показывая на меня пальцами и так хохоча, словно в жизни своей не слыхали ничего смешнее. Казалось, грузовичок сейчас свалится в пропасть — такой рёв дружного хохота раздавался над его кузовом. Или вполне мог бы начаться горный обвал — причиной которому была бы моя моногамность.
Кое-как успокоившись, изнеможённые смехом — вспышки которого ещё порой раздавались там-сям, — женщины стали выспрашивать дальше. "И что же она у тебя — беленькая?” — с хитрецой улыбались они. "Ну да”, — отвечал я, ещё не понимая, к чему они клонят. "Так возьми, для пары, тёмненькую — хоть вот эту!” — и ко мне, хохоча, начинали подталкивать смуглую молодую красавицу в синем хлопковом сари.
Вы, может быть, спросите, что было дальше? Но о продолжении этой весёлой истории я умолчу: должны же у меня — как и у Индии — быть свои тайны... -Андрей Убогий-
|
